Часть четвертая
1
Несколько недель зависали над Москвой холодные осенние дожди. Вспухли реки, речушки, ручьи. К берегам Яузы, Неглинной, Золотого Рожка, Хотынки, Синички, да и самой Москвы-реки не подойти, не подъехать. Грязь за Кремлевским холмом, грязь по улицам. То там, то здесь брошены среди улицы застрявшие телеги — хозяева уехали верхами, ветер гнал вдоль домов остатки сена... Но пришли наконец ноябрьские заморозки. Болезненно-желтые зори все чаще растекались по чистой бирюзе небосклона. Мороз вытеснил дожди.
Шафиров, должно быть, не доверял утренникам: он явился в Государственный Посольский приказ в теплом кафтане, надежно укрывавшем его в минувшие недели от дождя, сырого снега и ветров. Вошел в канцелярию, повел носом:
— Рано труба закрыта!
Кинул кафтан на руки приказным.
— Петр Павлович, батюшка, атаман Петров давно ждет.
— Вели войти!
Шафиров прошел к себе в кабинет, оставив дверь приотворенной, и в великолепном настроении сел за стол, где его ожидало письмо атамана Максимова.
«...Роспись колодникам, присланным из Войска Донского к Москве лехкие станицы станичным атаманом с Ефремом Петровым с товарыщи ноября в 4 день 1707-го году: Ново-Айдарской станицы казак Филат Микифоров сын Явланов, Закотнинской станицы казак Иев Васильев сын Васильев... Макар Кириллов, сын Иконников, Копыл он же...» — читал Шафиров, загибая пальцы холеных рук. Всего насчитал десять человек булавинцев.
Накануне он видел, как везли их, растрясенных за длинную дорогу, прямо в Преображенский приказ. До сих пор стояли в глазах окровавленные бородатые лица, слышался мягкий стук поникших голов о грядки телег...
— Где еще два человека воров? — сразу огорошил Шафиров Петрова, как только тот переступил порог.
В прежней войсковой отписке говорилось о двенадцати булавинцах, но двое сумели откупиться на Филькин жемчуг еще в Закотном и были отправлены Максимовым в Черкасск. Если бы сейчас перед Петровым был сам царь Петр, атаман не стал бы покрывать Максимова, но Шафирову он ответил:
— То дело войскового атамана Максимова, по рассмотрению его двое воров за малой провинностию оставлены в Черкасском.
— А почто печать перстневая, а не войсковая?
— А печать на письме перстневая, а не войсковая для того, что войсковую печать в походы не емлют, а всегда оставляют с пасекою при атамане, который в Черкасском остается. А атаманом в Черкасском по отъезде войскового атамана Лукьяна Максимова остался Яким Филиппов.
— А почто не Зернщиков?
— То мне неведомо...— потупился Петров, весь осыпанный по лицу потом от жара кабинетной кафельной печи.
— Скажи, каково наказанье чинили вы тем ворам?
— А как побили тех воров при реке Айдаре...
— В письме сказано, будто вы не побили, а они сами ушли в ночи. Так ли?
— Уйти-то ушли, да не от хорошей жизни! — окрысился Петров, сверкнув разбойно глазами. Он ослабил кушак на кафтане, перекрестился.— Зато наутрев мы половили их по буеракам у двух сотен голов. Осьми ворам казнь большую чинили: за ноги повесили, по нашей обыкности — по дубьям да по вербам. Человекам со сто тридцать носы резали, а потом с восемь десятков выслали на Волуйку и отдали там воеводе с распискою. Достальных же приговорено войском послать в украйные города.
— А Булавин? — прищурился хитро Шафиров.
— Проскочил, сатана! — вздохнул Петров, потупясь на свои разбитые сапоги.
— Изловить надобно!
— Изловим, Петр Павлович. За голову его награда объявлена в два ста рублев.
— Ну, добро, что так кончен бунт на Дону. Я уведомлю государя, он вас, верных казаков, не оставит своею милостию.
— Мы верные холопи его, великого государя... Нам бы жалованье...
— Уготовано вам жалованье! — Шафиров достал бумагу, насупив мясистую переносицу.— Вот тут сказано: 500 рублев, 230 пуд пороху ручного и пушечного, 115 пуд свинцу, железа 15 пуд, хлебных запасов муки ржаные 6500 четвертей, 500 ведер вина...
Петров каждый год слышал эту меру — 500 ведер вина, но впервые, стоя здесь, в Посольском приказе, он вспомнил, что ровно столько четвертей хлеба было отправлено на Дон за поимку Степана Разина, а вина — 100 ведер.
— Да особо на калмыков, что служат Войску Донскому, 500 рублей. Сукна брать станете?
— Нет. Деньгами лучше.
— Оно и казне способней: в сукна армию одеваем. А за сукна, за 430 половинок, деньгами выходит... 2365 рублев.
— Когда пришлют?
— Приказу Малыя России подьячий Василей Жадаев его, великого государя, жалованье повезет вам в декабре, как повелось искони.
— Добро, господин... Нам бы корму лошадям.
— Скажи подьячему, он сена отвалит.
— Мы ить пять станиц пожгли воровских — Белинскую, Сваталуцкую, Малоброцкую, Закотный городок. На Доркуле Герасимовой Луки пять городков пожгли для того, что тех городков люди к воровству приставали...
— Ну? — Шафиров шевельнул складками подбородка, портившего его красивое большеглазое лицо.
— Повели подьячим устрой нам сделать житейский...
— Накормят, напоят и спать уложат. Ступай!
— Когда казнить станете воров привезенных?
— Ныне долго держать не принято, без поста этими днями колесуем. А ты со старшинами и есаулами своими, да и каждый казак, что с тобой прибились, получат из приказа особо...
Ромодановский приехал в Преображенское к началу казни. Накануне он сам приложил руку к колодникам, но никто, даже на огне, не мог сказать, где скрывается Булавин, а Филька на третьем подъеме дико взвыл и харкнул кровавой пеной прямо в лицо страшного палача. Ромодановский сам выломал ему руки и велел привязать на ночь к столбу с водой. Пытка каплей была новой в Преображенском, и лучшего случая, чем испытать эту казнь на Фильке, не было.
Прямо из возка Ромодановский направился к столбу. Он шел тяжелой медвежьей походкой, округло поводя локтями. Его голубая шелковая фуфайка, стеганая на вате, была распахнута и празднично мерцала холодным распшвом серебряного узора по рукавам. На голове сидела вязаная шапка-ушанка, обтягивавшая спереди широкий упрямый лоб. Глаза Ромодановского в недобром хищном прищуре полыснули по толпе зевак, спозаранку торчавших за низким забором, и остановились на привязанном к столбу человеке.
— Водой ныне бьют! Водой! — зашушукались в толпе.
— Немецка пытка!
— Надо думать! Он и сам-то немец, Фридрихом наречен, а у царя Петра стал Хфедор!
Ромодановский повернул голову к толпе — шапки и бороды тотчас нырнули за забор. Он тронул Фильку ногой. На маковке привязанного блеснула зонтом прилипшая к волосам наледь. Лед светился в глазницах и висел сосульками с бороды и усов. Ромодановский на минуту задумался: от капли или от холоду умер колодник? Он решил проверить еще раз, посадив под каплю здорового, неперемученного человека.
— Выводите! — повелел он страже.
— Причащаются...— пискнул было капитан, но Ромодановский ошпарил его взглядом, и тот кинулся в каземат за булавинцами.
Первый ряд столбов с крючьями стоял ближе к забору, где торчали головы любопытных. Второй ряд был назначен для казни колесованьем. На высоких столбах — сажени в две — были надеты большие колеса, а поверх их торчали на аршин заостренные концы бревен, толщиной в руку. Ромодановский пошел к столбам с колесами, туда же устремились помощники палача с лестницей и дегтем в черном заляпанном ведре. Они ловко влезли наверх и смазали ступки колес. Крутнули — крутятся. Потрогали концы столбов ладонями — острые, но перед страшным хозяином нельзя не показать раденья — подострили топориками.
Девять измученных булавинцев вытянули из подземелья, кое-как подвели к столбам. В руках они держали свечи. Поп каждому дал поцеловать крест. Развязали руки для крестного знаменья и потащили на колеса.
— Брюхом вниз! — крикнул Ромодановский. По опыту он знал не хуже палачей, что в одежде трудно проколоть тело, если протыкать его со спины.
Каждого натыкали на столб два палача и просовывали руки и ноги осужденных меж колесных спиц. Конец столба ни у кого не вышел наружу, но стоны уже разносились по площади смерти, и кровь ручьями лилась вниз, смешиваясь с дегтем. Когда насадили восьмерых, Ромодановский велел оставить девятого, а тех приказал крутить. Тут и началась пытка. Тела, насаженные на острия столбов, проседали под собственной тяжестью, навинчивались на дерево. Как только стоны затихли, Ромодановский велел всем отрезать головы и насадить их на концы столбов. Главный кат выполнил это сам и подсеменил к хозяину.
— На крюк! — кивнул Ромодановский на девятого. Он приблизился к нему, взял за волосы рукой в перчатке.—
Где Булавин? Где? Молчишь?
Кат схватил булавинца — это остался Копыл — и подтащил его к первому ряду столбов.
— Хрипи мне, вор! — зыкнул он на Копыла.
— Воздастся вам, нехристи! — все же выговорил Копыл.
В тот же миг увидел, как толстое поперечное бревно стало приближаться к нему. Страшно круглились пять звеньев массивной короткой цепи со ржавым крюком на конце. Кат поднялся на широкий чурбан, и пока двое других поддерживали Копыла в воздухе, задрал осужденному рубаху. Поверх головы главного ката Копыл вдруг увидел далеко распахнутую даль Подмосковья и густой дым в какой-то слободе. Дым мазал стеклянно-прозрачную голубизну морозного неба, лениво заваливаясь к Москве. Там был пожар, и бедствие это, рядом с жуткой казнью, на миг показалось Копылу таким малым, что он слабо и болезненно покривил губы.
— Уста кривит! — сказал один.
— Цепляй! — послышался голос Ромодановского. Холодный крюк с хрястом вошел под ребро. Боль брызнула по всему телу, на миг померк белый свет, а когда сознанье снова пришло к нему, в помутненных глазах Копыла стояло одно черное небо, потом где-то просыпались горохом лица, страшные маковки голов на столбах, да из-под крюка все меньше и меньше теплила живот липкая струя...
